Императоры (психологические портреты)
I
Странно было смотреть на этого высокого, широкоплечего тридцатишестилетнего человека, который казался каким-то огромным ребенком, испуганным и растерявшимся. То, что происходило тогда в этой хорошо ему известной комнате, было непонятно и дико: непонятны были врачи, эти чужие люди с засученными рукавами, которые расхаживали по комнате, как у себя дома; непонятно было, почему княгиня Екатерина Михайловна в ужасе бормочет какие-то отрывочные французские фразы. А главное, непонятен был отец, который лежал почему-то на полу и смотрел еще живыми глазами, не произнося ни единого слова... Да полно - отец ли это? Кровавая полоса на лице изменила знакомые черты, и в этом изуродованном, безногом и жалком существе нельзя было узнать высокого и бравого старика.
Странно, что Сергей Петрович Боткин называет это окровавленное тело "его величеством".
- А надежды нет никакой?
- Никакой, ваше величество...
Тогда цесаревич приказал камердинеру Трубицыну вынуть из-под спины государя кем-то подложенные подушки. Глаза раненого остановились. Он захрипел и умер. Государева собака Милорд жалобно заскулила, ползая около окровавленного тела императора.
Надо бежать из этого ужасного Зимнего дворца, где каждый лакей, каждый истопник может быть агентом загадочного и неуловимого Исполнительного комитета. Надо бежать в Гатчину. Там дворец Павла - как вобановская крепость. Там рвы и башни. Там в царский кабинет ведут потаенные лестницы. Там есть подземная тюрьма и люк. Через него можно бросить в воду злодея, прямо на острые камни, где ждет его смерть.
готовить подкоп.
И Александр III уехал в Гатчину и заперся в ней.
Третьего марта он получил письмо от Константина Петровича. "Не могу успокоиться от страшного потрясения, - писал Победоносцев. - Думая об вас в эти минуты, на кровавом пороге, через который Богу угодно провести вас в новую судьбу вашу, вся душа моя трепещет за вас - страхом неведомого грядущего на вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени, которое на вас ложится. Любя вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти вас от тяготы в привольную жизнь; но на это нет силы человеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы вы для этой судьбы родились на свет и чтобы брат ваш возлюбленный, отходя к нему, указал вам на земле свое место".
Александр вспомнил, как шестнадцать лет назад умирал брат Николай. На шестой неделе поста, в апреле, стало ясно, что наследнику не суждено жить. А до той поры Александру и в голову не приходило, что надо царствовать. Он мечтал о тихой и привольной жизни. И вдруг все переменилось. Он вспомнил, как пришел к нему милейший Я. К. Грот , его учитель, и стал утешать, а он, Александр, неожиданно для себя самого сказал: "Нет, я уж вижу, что нет надежды: все придворные начали за мной ухаживать". Сказав это, он пришел в ужас, впервые представив себе ясно, что ему придется быть царем. Но ведь он совсем не готов к престолу. Он худо учился и ничего не знает. Правда, кроме Я. К. Грота, были у него и другие учителя: ему читал курс истории С. М. Соловьев, право - К. П. Победоносцев, стратегию - генерал М. И. Драгомиров. Но он лениво я беспечно их слушал, вовсе не думая о Престоле, об ответственности перед Россией и мирон.
Теперь уж поздно учиться. А ведь как надо знать историю, например, чтобы разбираться в политике, чтобы уразуметь смысл этой мировой драмы, такой жестокой и мрачной. Что ж! Придется искать людей, прислушиваться к тому, что говорят более опытные и знающие, чем он. Кому довериться? Неужто графу Лорис-Меликову? Он вспомнил армянский нос и простодушные глаза этого так хорошо ему известного Михаила Тариеловича, и чувство раздражения и гнева шевельнулось в сердце. Не уберег отца. Одновременно с письмом Победоносцева получена записка от Лорис-Меликова: "Квартира, из которой 1 марта были выданы двумя злодеями снаряды, употребленные ими в дело, открыта сегодня перед рассветом. Хозяин квартиры застрелился, жившая с ним молодая женщина арестована. Найдены два метательные снаряда и прокламация по поводу последнего преступления, при сем представляемая".
"Два года усилий и тяжелых жертв увенчались успехом. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорное ведение борьбы способно сломить даже вековой деспотизм Романовых. Исполнительный комитет считает необходимым снова напомнить во всеуслышание, что он неоднократно предостерегал ныне умершего тирана, неоднократно увещевал его покончить свое человекоубийственное самоуправство и возвратить России ее естественные права..."
Александру был непонятен этот язык. В чем дело? Эти люди называют отца "тираном". Почему? Разве он не освободил крестьян, не реформировал суд, не дал земского самоуправления? Чего они еще хотят? Почему эти люди так нетерпеливы? Они недовольны тем, что покойный отец не спешил дать конституцию? Они не понимают, как все это сложно и трудно. И они сами мешали реформам. Зачем Каракозов стрелял в отца в 1866 году или Березовский в Париже в 1867-м? Зачем? Отца травили, как зверя. Возможно ли думать о реформах, когда приходится выезжать из дворца о казаками и ждать на каждом шагу убийц?
Михаил Тариелович убедил, однако, его, цесаревича, что необходимо привлечь к обсуждению государственных дел земских людей. Александр Александрович поверил графу, что так надо. Вот целая пачка писем. Примерно с февраля прошлого года Михаил Тариелович переписывался с ним, наследником, по вопросу о законосовещательном учреждении. И отец соглашался на это. Утром 1 марта, в день смерти, он подписал "конституцию". С точки зрения этих революционеров реформа Лорис-Меликова, быть может, еще не "конституция". Но ведь нельзя же все сразу. Он, Александр Александрович, худо знает историю, но эти бомбометатели, кажется, знают ее хуже, чем он. О каких таких "естественных правах" России говорит сочинитель этой ребяческой прокламации? Послушал бы он лекции Константина Петровича Победоносцева о "праве" или рассуждения С. М. Соловьева об истории, тогда, вероятно, он не так бы развязно написал свою прокламацию.
Впрочем, все это спорно и трудно, а вот одно ясно, что отец растерзан бомбой, что оп уже никогда не улыбнется и не пошутит, как он улыбался и шутил. Забыть бы теперь о государственных делах, никого не принимать, запереться здесь, в Гатчине, припомнить детство, юность, отношения с отцом... Хочется забыть все обиды, оскорбительные связи отца с разными женщинами и этот роман с неумной княжной Долгорукой, тянувшийся шестнадцать лет... Но нельзя думать о своем частном семейном даже в этот час утраты. Что же делать? Неужели опубликовать подписанную отцом "конституцию"? Год тому назад цесаревич, а теперь император всероссийский, Александр III, узнав о том, что отец одобрил либеральную программу Лорис-Меликова, писал министру: "Слава Богу! Не могу выразить, как я рад, что государь так милостиво и с таким доверием принял вашу записку, любезный Михаил Тариелович. С огромным удовольствием и радостью прочел все пометки государя; теперь смело можно идти вперед и спокойно и настойчиво проводить вашу программу на счастье дорогой родины и на несчастье господ министров, которых, наверно, сильно покоробит эта программа и решение государя, - да Бог с ними! Поздравляю от души, и дай Бог хорошее начало вести постоянно все дальше и дальше и чтобы и впредь государь оказывал вам то же доверие".
Это было написано 12 апреля 1880 года, и вот шли недели, месяцы, а дело не двигалось вперед, потому что благонамеренному Михаилу Тариеловичу приходилось неоднократно докладывать царю и наследнику об арестах и покушениях, об агентурных сведениях, об охране - и все это мешало действовать, и Лорис-Меликов не решался представить окончательный проект своей "конституции".
"Дело нигилистов, - писал он наследнику 31 июля 1880 года, - находится в том же положении, в каком оно было во время недавнего пребывания вашего высочества в Царском. Активных действий, за исключением одного случая, хотя и не проявляется, но самое это затишье побуждает нас усугублять надзор. Недавно произведено в Петербурге четыре весьма важных ареста. Одна из задержанных - дочь отставного гвардейского ротмистра Дурново... В схваченных у Дурново бумагах имеется указание на отправленный с нею печатный станок... При ней же найден устав федерального общества "Земля и воля"... Второй арестованный, Захарченко, взят на Литейном, вместе с гражданской женой, еврейкой Рубанчик. Захарченко сознался уже, что работал в подкопе..." и т. д. и т. д.
Все эти сообщения сыпались как из рога изобилия, и Михаил Тариелович не решался возобновить с царем разговор о вызове земских деятелей для участия в государственных делах.
А между тем повсюду распространялись листки "Народной воли". "Один экземпляр листка, - писал Лорис-Меликов, - решаюсь препроводить к вашему высочеству, несмотря на то что вся вторая половина его посвящена самому непристойному глумлению надо мной. Не знаю, дошло ли до сведения вашего высочества, что Гольденберг на прошлой неделе повесился в своей камере в Петропавловской крепости, оставив обширные записки о причинах, побудивших его к самоубийству. Вся прошлая неделя замечательна тем, что независимо от Гольденберга в Петропавловской крепости и в доме предварительного заключения было три покушения на самоубийство. Студент Броневский повесился было на простыне, но был снят в самом начале покушения. Хищинский отравился раствором фосфора и приведен в чувство своевременно поданным медицинским пособием, наконец, Малиновская, осужденная в каторжные работы, пыталась два раза лишить себя жизни, но была вовремя предупреждена. Я коснулся этих явлений, так как они приводят к прискорбному заключению, что на исцеление людей, заразившихся социальными идеями, не только трудно, но и невозможно рассчитывать. Фанатизм их превосходит всякое вероятие; ложные учения, которыми они проникнуты, возведены у них в верования, способные довести их до полного самопожертвования и даже до своего рода мученичества".
Итак, враг непримирим. И если прав Михаил Тариелович и революционеры в самом деле готовы на все, даже на мученичество, то какие же уступки могут успокоить и удовлетворить этих людей? Не очевидно ли, что нигилисты мечтают о чем-то более серьезном и окончательном, чем приглашение земских деятелей на петербургские совещания? "Конституция" Михаила Тариеловича покажется им, пожалуй, жалкой подачкой, и она послужит им поводом для новых выступлений. Не надо ли сначала изничтожить этих врагов порядка и законности, а потом уж думать о народном представительстве? Лорис-Меликов, конечно, - почтенный, умный и благонамеренный человек, но он как будто смотрит несколько свысока на него, цесаревича. Вот Константин Петрович Победоносцев не глупее Лорис-Меликова, а что до образованности, то Михаилу Тариеловичу трудно с ним соперничать, и все же у этого старого учителя Александра Александровича не только нет высокомерия, а даже чувствуется почтительность верноподданного. На Константина Петровича можно положиться. Этот не выдаст. А он, кажется, не сочувствует планам Лорис-Меликова.
И вот наступило страшное 1 марта. Через три дня Лорис-Меликов писал императору: "Сегодня в два часа пополудни на Малой Садовой открыт подкоп из дома графа Мендена из сырной лавки. Предполагается, что в подкопе установлена уже батарея. К осмотру экспертами будет приступлено. Пока обнаружено, что вынутая земля скрывалась в турецком диване и бочках. Лавка эта была осматриваема полицией до 19 февраля вследствие подозрений, которые навлекли на себя недавно прибывшие в столицу хозяин лавки крестьянин Кобозев и его жена; но при осмотре ничего в то время не было обнаружено" .
"не обнаружено"? Нет, худо, значит, охраняли особу государя! А ведь за это, в сущности, отвечать должен граф Михаил Тариелович...
Шестого марта Александр Александрович получил от Победоносцева длинное письмо. "Измучила меня тревога, - писал он. - Сам не смею явиться к вам, чтобы не беспокоить, ибо вы стали на великую высоту. ... Час страшный, и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда! Если будут вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, - о, ради Бога, не верьте, ваше величество, не слушайте. Это будет гибель России и ваша, это ясно для меня как день. Безопасность ваша этим не оградится, а еще уменьшится. Безумные злодеи, погубившие родителя вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семя можно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом и кровью". Такое письмо страшно было читать. Вокруг трона, оказывается, одни лишь "дряблые евнухи...". "Последняя история с подкопом приводит в ярость народное чувство..." Народ будто бы видит в этом измену. Он требует, чтобы виновные были изгнаны... Изменников надо прогнать. И прежде всего графа Лорис-Меликова. "Он фокусник и может еще играть в двойную игру".
А между тем на 8 марта в два часа пополудни назначено было заседание Совета министров. На этом заседании должна была решиться судьба "конституции" Лорис-Меликова. К указанному часу министры и некоторые приглашенные собрались в малахитовой комнате Зимнего дворца. Ровно в два часа вышел Александр III и, стоя у двери, пожимал всем руки, когда участники Совета проходили мимо него в залу заседания. Вокруг стола, покрытого малиновым сукном, стояло двадцать пять кресел. Из них пустовало только одно: не приехал на заседание великий князь Николай Николаевич... Еще будучи наследником, Александр Александрович писал про этого своего дядю Лорис-Меликову: "Если Николай Николаевич не был бы просто глуп, я бы прямо назвал его подлецом". У них были свои счеты, как известно. Посреди стола, спиною к окнам, обращенным на Неву, сел царь. Против него поместился Лорис-Меликов.
Началось заседание. Александр Александрович, как будто несколько смущаясь и неловко поворачивая в тесном для него кресле свое огромное и грузное тело, объявил, что присутствующие собрались для обсуждения одного вопроса, в высшей степени важного. "Граф Лорис-Меликов, - сказал он, - докладывал покойному государю о необходимости созвать представителей от земства и городов. Мысль эта в общих чертах была одобрена покойным моим отцом... Однако вопрос не следует считать предрешенным, так как покойный батюшка хотел прежде окончательного утверждения проекта созвать для рассмотрения его Совет министров".
Затем царь предложил Лорис-Меликову прочесть его записку. Она была составлена до 1 марта, и в том месте, где говорилось об успехах, достигнутых примирительной политикой по отношению к обществу, царь прервал чтение.
После докладной записки первым заговорил почти девяностолетний граф Строганов. Шамкая и брызгая слюной, он говорил о том, что, ежели пройдет проект министра внутренних дел, власть окажется в руках "разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде... Путь, предлагаемый министром, ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для государя, ни для России...".
Повернувшись в кресле, так что оно затрещало, Александр Александрович сказал угрюмо:
- Я тоже опасаюсь, что это первый шаг к конституции.
Вторым говорил граф Валуев. Он старался объяснить, что проект Лорис-Меликова очень далек от настоящей конституции и что следует его принять безотлагательно, удовлетворяя тем справедливое притязание общества.
Надо выразить обществу внимание и доверие, пригласив депутатов для государственного совещания. Весть о предполагаемых новых мерах проникла и за границу...
Тогда Александр Александрович перебил министра: - Да, но император Вильгельм, до которого дошел слух о том, будто бы батюшка хочет дать России конституцию, умолял его в собственноручном письме не делать этого...
Тщетно Милютин, продолжая речь, старался доказать, что в проекте нет и тени конституции, царь смотрел на него недоверчивыми, непонимающими глазами.
Выступил министр почт Маков. Этот не поскупился на такие верноподданнические восклицания, что даже сам Александр Александрович замотал головой, как будто его душил галстук.
Министр финансов Абаза, раздраженный лакейством Макова, не без горячности поддерживал лорис-меликовский проект, уверяя царя, что самодержавие останется незыблемым, несмотря ни на что.
свою вину перед Россией, потому что он не уберег государя, но, видит Бог, он служил ему всей душой и всеми силами. OR просил об отставке, но его величеству не угодно было уволить его, Лорис-Меликова...
Александр кивнул головою:
- Я знал, что вы, Михаил Тариелович, сделали все, что могли.
Теперь очередь дошла до Победоносцева. Он был белый как полотно. Бескровными губами, задыхаясь от волнения, он произносил речь, как заклятия. Он в отчаянии. Когда-то польские патриоты кричали о гибели родины - "Finis Poloniae!". Теперь, кажется, приходится нам, русским, кричать - "Finis Russiae!" - "Конец России!". Проект министра дышит фальшью. Явно, что хотят внести конституцию, не произнося страшного слова. Почему депутаты будут выражать действительное мнение страны? Почему? Все это ложь и обман...
- Да, - сказал государь, - я то же думаю. В Дании мне говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей.
- Нам предлагают устроить говорильню вроде французских "Etats generaux" . Но у нас и так слишком много этих говорилен - земские, городские, судебные... Все болтают, и никто не работает. Хотят устроить всероссийскую верховную говорильню. И теперь, когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе еще не погребенный прах благодушного царя, который среди бела дня растерзан русскими людьми, нам решаются говорить об ограничении самодержавия! Мы должны сейчас не о конституции говорить, а каяться всенародно, что не сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемого позора...
У Александра Александровича опухли глаза, и он пробормотал:
- Сущая правда. Мы все виноваты. Я первый обвиняю себя.
Победоносцев замолчал. Заговорил Абаза:
Петрович. Террор - болезнь века, и в этом неповинно правительство Александра Второго. Разве не стреляли недавно в германского императора, не покушались убить короля итальянского и других государей? Разве на днях не было сделано в Лондоне покушение взорвать на воздух помещение лорд-мэра?
После Абазы говорили Д. М. Сольский, К. П. Посьет, князь С. И. Урусов, А. А. Сабуров, Д. Н. Набоков, принц П. Г. Ольденбургский, великий князь Константин Николаевич, великий князь Владимир Александрович, но дело было решено. Проект сдали в комиссию. Победоносцев похоронил конституцию. Песенка Лорис-Меликова была спета.