II
Сад перед дачей весь был в сугробах, и только одна дорожка была протоптана до калитки. Утром пришел Мисаил ставить самовар и начал разговор по собственной охоте.
- Вчера видели княжну с женихом. Подъезжали к самой станции, а потом повернули - и домой. Княжна правит, а он с нее глаз не спускает. Чудная эта княжна. Второй год невестится...
Лунин ничего не ответил, но Мисаил не унимался и еще с полчаса топтался у порога, расспрашивая Лунина обо всем, о политике, между прочим: не был ли Лунин в Петербурге девятого января и не видал ли попа Гапона? {1} И кто такой Каляев? {2} И что теперь делается в Черниговской губернии? У него, Мисаила, под Черниговом тетка Лукерья живет, болеет ухом, но баба хорошая.
Когда Мисаил ушел, Лунин сел было работать, но вскоре встал и долго бродил по комнате, потирая руки и бормоча.
В три часа с лаем влетела на террасу собака и закружилась по ней, яростно стуча хвостом. Послышался молодой, свежий голос:
- Сверчок! Сюда! Сверчок!
Это кричала Наташа, с которой вчера познакомился Лунин.
- Борис Андреевич! Я за вами пришла.
Пошли обедать к отцу Григорию. Авдотья Павловна угощала жирными яствами и хлебным квасом. Ни водки, ни пива не было - и это даже умиляло Лунина: так он отвык от трезвой жизни.
Сам отец Григорий, старик с тяжелой седой бородой и грустными глазами, говорил мало. Зато сын его, Эксакустодиан, студент со значком общества "Громобой", затеял разговор на серьезные темы.
Говорил сердито и неуверенно:
- Войну проигрываем, потому что в войсках крамола. А в Писании сказано: "Противящийся власти, противится Божию установлению" {3}. Святополк-Мирский на том свете ответит за потворство бунтовщикам... А может, и здесь успеем посчитаться с либералами...
Лунин заметил, что глаза у него тусклые, как у мертвой рыбы, кожа на лице дряблая, губы вялые... И слова его были тяжелы и скучны. И очень ему хотелось, должно быть, чтобы Лунин возражал, но Лунин молчал.
Тогда Эксакустодиан Григорьевич продолжал:
- Вообще разврат пошел... Вот еще декадентство... Оно хуже, чем анархизм, потому что посягает на корень вещей...
- Эксакустодиан! - сказала Наташа. - Ты на дятла похож...
- Мамаша! Слышите, что она говорит? Уймите безобразницу! - крикнул Эксакустодиан, и неожиданно в тусклых глазах его загорелся огонь.
После обеда Наташа предложила Лунину идти на лыжах.
Они с трудом, проваливаясь в снег, добрались до дороги, а там легко, по насту, побежали к княжескому парку.
Воздух был прозрачен, и было приятно бежать, но уже хрупок был подтаявший снег, казавшийся лиловым под солнцем.
Наташа с веселым любопытством посматривала на Лунина. Ему нравилась эта семнадцатилетняя девушка, но он не знал, о чем и как надо с ней говорить: так далек он был от юности и так редко видел молоденьких девушек.
- Я знаю, что вы в Петербурге встречали Анну, - сказала она и покраснела. И, помолчав, прибавила: "Надо признаться: я завидовала ей, право..."
- Вот этого я не понимаю, - сказал Лунин, улыбаясь.
- Ах, это так понятно, Борис Андреевич! Я видела ваши картины. Я люблю их. И вот интересно и страшно увидеть того, кто что-то разгадал, чего другие до него не понимали.
- Я думаю, что творчество - болезнь, - сказал Лунин серьезно, - и все мы, художники, - больные. Знаете ли, вроде чахоточных. В сущности, от нас надо подальше: мы заразительны.
Наташа звонко засмеялась.
- Ах, какие глупости!..
плохое - это то, что мы, соблазнившись необыкновенным, начинаем поддерживать в себе болезнь и все стараемся запомнить что-то и запечатлеть. Это - самое стыдное. От такой вечной корысти мы уж делаемся не холодными и не горячими, как надо быть человеку и как Писание велит, а только теплыми {4}. При такой средней температуре мы и живем, и любим, и страдаем. Когда настоящий любовник убивает, мы только картину пишем. И это ужасно: здоровый человек один раз в страсти преступление совершит, а художник десять раз убьет, пока картину напишет. Это, кажется, нехорошо, что я молоденькой девушке такие вещи говорю, а впрочем, все равно...
- Мне все можно, - сказала Наташа серьезно, - я взрослая...
- Так вот, - продолжал Лунин. - уж кто-кто, а художник наверное погибнуть должен. Такое у него нехорошее ремесло. Возьмите поэта какого хотите великого, со всеми его прозрениями, с его великолепной мечтой, и все-таки в конце концов, если подслушать его шепот, услышишь неожиданное и кощунственное признание, от которого разум туманится... Художник обречен на вечные падения и муки. Он всегда оскорбляет то, что ему дороже всего в сущности... Я, пожалуй, всем не сказал бы этого и не написал. Ведь все равно не скажешь самого главного... Да и стоит ли открывать всем всю правду? Я вот сейчас так разговорился с вами, не знаю почему. Мне кажется, что я говорю с юностью вообще, не с тою, что суетлива, многошумна, а с тою, что задумалась и чего-то ждет. Это оттого, что сейчас тишина такая снежная, и вот пахнет весною, и глаза у вас милые...
Так разговаривал с Наташей Лунин, стоя у конца просеки, откуда был уже виден княжеский парк и ближе - пруд, теперь занесенный снегом, заметный только потому, что на нем чернела купальня.
С другой стороны, за взбугрившимися снежными холмами, синели дымки деревни. Оттуда слышался сиповатый лай, и казалось, что там сейчас большая грусть.
- А вам нравится Анна? - неожиданно спросила Наташа, наивно и доверчиво заглядывая в лицо Лунина.
- Нравится.
- Да, да... Она - необыкновенный человек! - прошептала Наташа мечтательно. - Вы знаете, вот я сестра ее, а я почти влюблена в нее, право. Если бы я была мужчиной, я бы сказала ей, что вот пусть она прикажет мне - и я брошусь в огонь, умру за нее. Но я боюсь ее, Борис Андреевич. Вы знаете, она жестока. Она никого не жалеет. Она только красоту любит и больше ничего не любит.
- Жестока?
- Да, да... Что вы так смотрите на меня? Если человек слабый и бесталанный будет гибнуть на ее глазах, она не пожалеет его никогда. А вот над стихами Пушкина она плачет. Прочтет: "Когда для смертного умолкнет шумный день" {5}, - и слезы, слезы... А как она красива! Правда, она красива?
- Да.
- У нее лицо меняется, как небо. Тень такая серебристая пробежит - и все черты, и все краски делаются новыми, неожиданными... А какие брови у нее умные и строгие. И тишина в них какая. А где-то далеко в глубине глаз - черная буря... Ведь я правду говорю, Борис Андреевич?
- Да. Правду.
- А рот у нее - как осенняя роза темная...
- Да, да... Как роза темная...
- Ах, я люблю Анну, люблю Анну...
В это время послышался звон бубенцов и на дороге показались шведские санки, запряженные парою. Кто-то ехал на станцию.
Когда санки мчались мимо, Лунин увидел белокурую девушку в собольей шубке. Девушка ударила бичом и звонко крикнула:
- Здравствуйте, Наташа...
Бешметьев раскланялся с Луниным.
- Я не люблю княжны, - сказала Наташа, - я знаю ее. Она холодная, как лед...
- А мужа Анны вы знаете?
Лунин нахмурился и ответил сухо:
- Нет. Не знаю. Я познакомился с Анной Григорьевной, когда ее муж был в экспедиции, на Алдане... Он ведь и сейчас там...
- Да, да... Кажется, впрочем, он летом вернется...
Наташа засмеялась:
- Вы знаете, он похож на автомобиль. Вы сами увидите. Он - неудержимый, и в нем рычаги какие-то.