XV
Лунин не знал, когда и при каких обстоятельствах возобновила Анна знакомство с Любовью Николаевной, но уже не раз он заставал их вместе в маленькой гостиной. Прощаясь, они целовались нежно, и, по-видимому, у них были какие-то общие интересы, о которых ничего не знал Лунин.
Иногда Анна говорила ему:
- Сегодня из театра я поеду к графине. Не жди меня.
Лунин так был занят собою и больными мечтами своими, что дружба Анны с графиней не очень его интересовала.
С Анной редко оставался Лунин наедине, и отношения их потускнели.
В конце февраля Анна объявила Лунину, что едет в Москву и надолго, может быть, на целый месяц: опасно заболел отец.
Когда Лунин и Анна стояли на перроне вокзала и ожидали второго звонка, оба чувствовали, что надо сказать что-то, произнести какое-то слово значительное, но сердца их были холодны и пусты. И слова нужного не сумели они произнести...
- Ты не забывай меня, смотри, - сказала Анна с такою же улыбкой и с тем же выражением глаз, какие волновали Лунина год назад, но теперь ему казалось, что и улыбка, и взгляд Анны - только хорошее подражание той прежней улыбке и прежнему взгляду.
Лунин, не отвечая Анне на ее полувопрос и тоже улыбаясь, сказал:
- Я тот же преданный, я раб твоей любви...
Анна коснулась губами темных роз, которые нежно и пьяно пахли, увядая.
- Да, - сказала она, - а я тебя забыла спросить: когда же ты будешь писать портрет графини? Она так умоляла... Пожалуйста, милый, не отказывайся на этот раз. Она тебе на днях письмо пришлет.
- Да, да... Я буду писать портрет графини, - сказал Лунин, припоминая ее лицо, - я охотно напишу ее портрет.
Раздался звонок, и Анна прижала свою руку к губам Лунина.
Лунин стал бывать у Бешметьевых. Ему нравился старый бешметьевский дом на Мойке, около Певческого моста. И обстановка дома казалась ему приятной, и самый быт бешметьевский, сохранивший личину благообразия, правился ему, быть может, потому особенно, что не было у него, Лунина, связи с его прошлым, что давно он жил, как бродяга, оторвавшийся от земли...
И то, что Бешметьев был последним в роде, уже утомленным потомком когда-то не знавших усталости графов, волновало воображение Лунина.
Впрочем, самого Бешметьева он редко заставал дома. А с Любовью Николаевной он провел несколько долгих вечеров, прежде чем решился приступить к ее портрету. И в эти вечера, когда вглядывался Лунин в лицо ее, неотступно возникало перед ним другое лицо - низкий упрямый лоб с черными на нем кудрями, глаза с темным блеском и страстные губы, шепчущие имя Клары... Лунин хотел разгадать тайну семьи Бешметьевых и не мог ее разгадать. Но непонятные глаза графини, ее губы, алчно-чувственные и злые, великолепные светлые волосы с золотистым оттенком и гибкая линия шеи радовали художника... И ничего не рассудив, но что-то разгадав бессознательно, Лунин решился наконец писать портрет.
Однажды во время сеанса Любовь Николаевна сказала Лунину:
- Вы знаете, я жду портрета с волнением и со страхом... И это для меня испытание, право... Сказать вам, чего я боюсь?
- Скажите.
- Я боюсь, что вы меня сделаете слепой.
- Как слепой?
- Ну, да... Слепой. Понимаете?Душевнослепой...
Лунин смущенно улыбнулся.
- Да, я. Почему вы удивляетесь?
- У вас взгляд самоуверенный. Вот почему.
- Ах, это так. Привычка и гордость моя. А вам я не стану лгать. Я слепая, слепая... Я как в лабиринте живу. Меня пожалеть надо. Заблудилась я.
- И вы! - пробормотал Лунин. - И вы! Боже мой...
- Мы, женщины, живем любовью. Не правда ли? Но что значит любовь? Татьяна пушкинская умела любить. А мы все безнадежно холодны и жестоки. Когда мы любим, мы убиваем, губим... И нас убивают.
- Как странно, - сказал Лунин, - кажется, что вот наступил час признаний... Все признаются в том, о чем до сих пор молчали. Или уже невозможно молчать? Что это? Или, быть может, мы в самом деле вырождающиеся, отпавшие от настоящей жизни? Но где она - настоящая жизнь? А я? Что ж, я готов признаться в самом дурном и стыдном. Я все забываю. Вы понимаете? Я могу влюбиться, убить - и все забуду чистосердечно. Может быть, я поступка не забуду, но себя того времени забуду, то есть что я тогда чувствовал, как я тогда переживал. А забыть себя - это значит свое "я" потерять. Ведь это ужасно... Ведь это гибель...
- Да, гибель, - повторила тихо Любовь Николаевна.
В это время вошел князь Николай Николаевич и, здороваясь, сказал:
- О какой гибели ты говоришь, Люба?
- Вот об утомленных людях вообще... О слабости нашей...
- Да, да, - сказал князь, - если посмотреть на вас, господа, со стороны, можно подумать, что вы в самом деле последние, что вы обреченные какие-то... Слава Богу, что кроме вас есть иная молодежь... Слава Богу...
- А вы как думаете, князь, - спросил Лунин, - откуда слабость наша? И почему лет пять тому назад мы не унывали еще, а вот теперь разучились жить, любить и даже картины пишем вяло и все по-старому, как прежде выучились?
- Я думаю, - сказал князь серьезно, - что причин много было, но одна, быть может, особенно повлияла на судьбу вашу. Это - революция, друзья мои. Она совсем прошла мимо вас, и поэтому вы устали больше, чем другие. Кто больше устанет: тот, кто плывет по течению, или тот, кто пытается удержаться на месте? Вы ничего не делали - и за это история растоптала вас.
- Мы для тебя, папа, статистические материалы, - засмеялась графиня, - а вот нам жить хочется, жить хочется.
- И то хорошо! - засмеялся князь. - А вот я все в газетах читаю о самоубийцах. "Жить не хочется", - в записках пишут. Что же это?
- Это все наши братья-декаденты, - сказал Лунин, - только мы на эту тему картины и стихи сочиняем, а у них нет стихов, нет картин, они честнее нас, откровеннее... Я это понимаю, но вот чего я не понимаю, так это вас, князь. Откуда у вас бодрость такая? Как это так легко вы мир принимаете?
- Потому что я наивный реалист, - улыбнулся князь, - у меня с миром, признаюсь вам, отношения очень близкие: нам друг без друга никак не обойтись. Приходится взаимно извинять слабости и пороки... Вот у меня склероз, и сейчас голова кружится, и мир отчасти виноват в этом, но я великодушен и не слишком жалуюсь на мою судьбу. Прощай, Люба, однако...
Когда князь ушел, Любовь Николаевна с грустью сказала:
- Отец дурно выглядит сегодня. А мне он так нужен теперь, так нужен...
Потом, когда Лунин собрался уходить, она удержала его.
- Покажите, наконец, портрет мой! - сказала она с вкрадчивой нежностью.
- Смотрите, пожалуй, - сказал Лунин.
Портрет был написан в розовато-белых и золотисто-рыжих тонах. Глаза и губы были влажны, как у тициановской Магдалины {15}. И на лице была печать как бы утомившейся страсти...
- Я бываю такой, - прошептала смущенно графиня, - но как вы угадали это? При вас я никогда такой не была... Но вы жестоки, Борис Андреевич: ведь здесь я куртизанка какая-то.
- Разве? - сказал Лунин, ничуть не смутившись. - Я бы не сказал так... И вообще я ничего не хотел...
вещах.
- Я приду, - сказал Лунин, всматриваясь в светлые преступные глаза графини.