Прошла молодость. Пушкин женат. Поэт еще два года назад написал «Когда для смертного умолкнет шумный день!»[977]. Воспоминанье развило перед ним свой длинный свиток. Он сделал тогда свое странное признанье:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Что это значит? Почему он не хочет забыть о прошлом, если оно так мучительно и горько? Не потому ли, что он верит в какой-то смысл этих страстных мучений? Он покорствует необходимости. Безумно ей противоречить. Если человек связан по рукам и ногам, как рабы Микеланджело[978], не надо вырываться из этих жестоких пут. Они еще злее врежутся в измученное тело. Лучше покорствовать до времени, когда они сами ослабеют. Ослабеют ли?
8 сентября 1826 года «самовластье» предстало пред ним, поэтом, в лице Николая Павловича Романова. Пушкин поверил, что сама «необходимость» предлагает ему заключить перемирие с правительством. Это история распоряжается его судьбою. Гений Пушкина влечет его к тишине и трудам. Радости безоблачной теперь нет. И нет свободы и не будет.
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И, может быть, — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.[979]
«хозяйка», есть свой дом «да щей горшок»[980], о котором он мечтал, когда писал о странствиях Онегина.
Новому внутреннему опыту соответствует и новый пейзаж, занимающий воображение поэта. Романтизм юности, «высокопарные мечтанья» теперь уже не кажутся ему пленительными. В самой «низкой»[981]
Иные нужны мне картины:
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
К сожалению, у «хозяйки» Пушкина были совсем другие вкусы. Ее красоту находили «романтической». Настоящего романтизма в ней не было никакого, но ее привлекал к себе самый скверный его суррогат, бутафорский блеск так называемого «света», фальшивая «поэзия» балов и салонов, глупенький романтизм флирта, легкий призрак адюльтера. Эти вкусы и настроения своей «хозяйки» Пушкин заметил не сразу.
В «свете» Наталья Николаевна считалась красавицей. Но если внимательно вглядеться в ее портреты — Брюллова[982], Гау[983] «романтической» красоте. Со всех портретов смотрит на вас хорошенькая женщина, нежная и томная, но выражение ее прелестного личика лишено всякой мысли. Оно незначительно. Едва ли можно назвать женщину красавицей, если ее душевная жизнь пуста и ничтожна.
Поэт В. И. Туманский, проездом из Петербурга в Бессарабию, посетил Пушкина и писал об этом своей кузине: «Пушкин радовался, как ребенок, моему приезду, оставил меня обедать у себя и чрезвычайно мило познакомил меня со своею пригожею женою. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что-нибудь необыкновенное. Пушкина — беленькая, чистенькая девочка с правильными черными (чертами?) и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна, а все-таки московщина отражается на ней довольно заметно. Что у нее нет вкуса, это было видно по безобразному ее наряду; что у нее нет ни опрятности, ни порядка — о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерти и расстройство мебели и посуды…»
И вот эту хорошенькую девчонку Пушкин хотел воспитать в правилах, которые казались ему необходимыми для семейного очага. Он не сразу разочаровался в своих способностях морального руководителя.
Дом, в котором поселился Пушкин со своею женою, был на Арбате, второй от угла Денежного переулка в сторону Арбатских ворот. Пушкины занимали второй этаж. С первых же дней их семейной жизни начались непрестанные развлечения, визиты, рауты и балы. После венчания был пышный ужин, которым распоряжался с увлечением брат Левушка. Утром на другой день Пушкин оставил жену одну. Пришли какие-то литераторы, и поэт увлекся разговором. Беседа затянулась до обеда. Когда Пушкин вспомнил о жене и пошел к ней, она горько плакала. Рассеянность поэта ее оскорбила. Пришлось утешать красавицу, которая считала себя покинутой. Через два дня Пушкины были на балу у Щербининой[984], 21-го был вечер у молодоженов, 22-го они были на маскараде в Большом театре, 27-го у Пушкиных был бал, а через день они участвовали в санном катанье, устроенном Пашковыми[985][986]… Одним словом, светская суета сразу овладела домом поэта. Покоя он не нашел. Но у него была надежда, что жизнь пойдет по-иному, когда удастся покинуть Москву. За месяц до свадьбы он писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! Заживу себе мещанином, припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексеевна[987]…»
В середине мая Пушкины покинули московскую квартиру и уехали в Петербург. Они остановились в Демутовом трактире, а через неделю переехали в Царское Село, как и мечтал Пушкин. Ему хотелось провести лето и осень «в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей…» Жить в Царском Селе тем удобнее, что там «гусаров нет, двора нет». А главное — нет тещи. На эти месяцы материально Пушкин был обеспечен теми деньгами, которые он получил, заложив Кистеневку. Однако после уплаты части долгов и непредвиденного «одолжения» теще одиннадцати тысяч на приданое от этих кистеневских денег осталось мало, и надо было позаботиться о новых доходах. В письме к Плетневу еще в феврале поэт объяснял ему трудность своего положения: «В июне буду у вас и начну жить en bourgeois[988], а здесь с тетками справиться невозможно — требования глупые и смешные — а делать нечего. Теперь, понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести…»
«Я женат — и счастлив…» А 26 марта опять уверяет Плетнева, посвятив его в запутанные свои финансовые дела: «По крайней мере, со своей стороны, я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь — ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать…»
Началось так называемое семейное счастье. По крайней мере Пушкин склонен в это верить. 1 июня он с женою уже в Царском Селе, в доме Китаевой[989], на Колпинской улице. Он теперь будет жить «потихоньку, без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и без сплетен». Пушкины «ни с кем еще покамест не знакомы». Поэт делится своим «счастьем» с П. В. Нащокиным: «Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской…» Поэт не подозревает душевных настроений своей молодой супруги. Он занят событиями в Польше, литературными планами и перепиской с друзьями. Она ничего не понимает ни в политике, ни в литературе и нисколько не интересуется его приятелями. Она скучает. Теща тем временем не дремлет и пишет Пушкину капризные и грубые письма. Ему пришлось, в свою очередь, написать ей жестко и строго. Пусть она не думает, что может распоряжаться его судьбою, пользуясь тем, что Натали вышла за него замуж. Не подобает восемнадцатилетней женщине руководить тридцатидвухлетним мужчиной. Он любит собственное спокойствие и сумеет его обеспечить.
Однако спокойствие зависит не только от капризной тещи, но и от событий более важных. Пушкин весь полон тревожных мыслей о польских делах. 4 июня после смерти Дибича[990] командующим действующими против повстанцев войсками назначен был Паскевич.
977 «Когда для смертного умолкнет шумный день!» — Из стих. «Воспоминание» (1828).
978 …рабы Микеланджело… — Чулков имеет в виду четыре статуи (неоконченные) рабов или гигантов, созданные итальянским скульптором Микеланджело Буонарроти (1475–1564).
979 «Мой путь уныл…». — Из стих. «Элегия» (1830).
980 …«хозяйка», «да щей горшок», «высокопарные мечтанья» строки из главы «Отрывки из путешествия Онегина».
…«низкой»… — используя этот эпитет, Чулков опирается на строки из 5-й главы «Евгения Онегина»: «Но, может быть, такого рода / Картины вас не привлекут: / Все это низкая природа: / Изящного не много тут».
982 Брюллов Александр Павлович (1798–1877) — брат К. П. Брюллова, архитектор, художник-портретист. Портрет Н. Н. Пушкиной выполнен в 1832 г.
983 Гау Вольдемар (Владимир Иванович, 1816–1895) — знаменитый художник-акварелист. Придворный портретист императора Николая I и его семьи. Портрет Н. Н. Пушкиной выполнен в 1842 г. (по другим источникам — 1843 или 1844).
984 Щербинина Анастасия Михайловна (1760–1831) — дочь Екатерины Романовны Дашковой, ближайшей сподвижницы Екатерины II.
985 Пашковы — Сергей Иванович (1803–1883), сын отставного подполковника Ивана Александровича Пашкова (1758–1828), с 1822 г. отставной поручик, и его жена Пашкова Надежда Сергеевна (1811–1880), урожд. кн. Долгорукова.
— Александр Сергеевич (1809–1873), князь, чиновник особых поручений при московском военном губернаторе, с 1832 г. камер-юнкер, и Ольга Александровна (1814–1865), младшая дочь Л. Я. и Н. В. Булгаковых, вышедшая замуж за А. С. Долгорукова в январе 1831 г. Чулков в приводимых сведениях не совсем точен: Пушкины были в середине февраля на балу в честь молодоженов, a 1 марта участвовали вместе с Долгоруковыми в санном катании, устроенном Пашковыми.
987 «…что скажет Марья Алексевна…» — Перифраз ставшего крылатым выражения из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»: «…что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»
988 en bourgeois (фр.) — по-мещански.
989 Китаева Анна Кузьминична — жена придворного камердинера Я. Китаева, владелица дома в Царском Селе.
…после смерти Дибича… — Дибич скончался 29 мая в с. Клешеве близ Пултуска.