В ночь на 29 марта 1836 года умерла Надежда Осиповна, мать Пушкина. Во время своей предсмертной болезни она сблизилась с сыном, с которым у нее всегда были нелады. Пушкин нежно и почтительно ухаживал за больною матерью. 8 апреля Пушкин повез гроб с ее телом в Псковскую губернию и похоронил ее в Святогорском монастыре. Тогда он приготовил там могилу и для себя. Вернувшись из Псковской губернии, Пушкин недели через две уехал в Москву для занятий в московских архивах и по делам «Современника». В письме к жене от 5 мая Пушкин, поговорив о разных московских новостях, пишет о самом главном — о царе: «И про тебя, душа моя, идут кое-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола».
18 мая он пишет жене с горькой иронией, что у него «душа в пятки уходит», когда он вспоминает, что теперь он журналист: «Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe[1150] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов[1151] будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать…»
23 мая Пушкин вернулся домой, в Петербург, на Каменноостровскую дачу. За несколько часов до его приезда Наталья Николаевна родила благополучно четвертого ребенка Наталью[1152]. Пушкин снова поглощен семейными и житейскими делами. Он, отец четырех ребят, казалось бы, мог рассчитывать теперь на какую-то прочность семейного очага, и милая жена могла бы как будто прекратить свои выезды во дворцы и салоны. Но ей двадцать пять лет, и она хочет «наслаждаться жизнью». Жизнь для нее бал. Все трезвые мысли, высказанные Пушкиным шесть лет назад в письме к матушке Натали относительно его брака с юной красавицей, теперь нашли себе полное подтверждение. Натали тяготилась своею судьбою.
«исторической необходимости», о которой он так часто думал после свидания с царем в московском дворце 8 сентября 1826 года. Эта страшная, все покоряющая необходимость, которой будто бы безумно противоречить, нашла как раз в этом году своих обличителей, восставших на нее с дерзостью необыкновенной. Этот великий бунт против существующего «по необходимости» порядка нашел себе выражение весною и осенью 1836 года. 19 апреля состоялось в Петербурге первое представление «Ревизора», а в конце сентября вышел номер «Телескопа» с знаменитым «Философическим письмом» Чаадаева. Эти два события были небезразличны для Пушкина.
Пушкинский сюжет под пером Гоголя вырос неожиданно в страшную картину казенной России, задыхающейся в пошлости и раболепстве. Эти ужасные маски заключали в себе, конечно, не только обличение русской жизни тридцатых годов XIX века, но и грозное предостережение будущему. Согласно историческому анекдоту, император Николай после окончания спектакля изволил заметить, что в пьесе Гоголя всем досталось и прежде всего ему, императору. Если даже этот рассказ апокриф, он недаром сохранился в воспоминаниях современников. Пушкин, с его умом и зоркостью художника, прекрасно понял смысл «Ревизора» и, вероятно, горько усмехнулся, припомнив свои иллюзии 1826 года.
Трагедия Пушкина заключалась не только в личной его судьбе, но и в крушении той философии истории, которая сложилась в его душе к тридцатым годам. «Философическое письмо» Чаадаева, появившееся в «Телескопе», было парадоксально и зловеще. Почти никто не разгадал тогдашнего мировоззрения Чаадаева, его католического понимания истории, но всех поразила новизна и смелость в оценке русской государственности. Статья, случайно, по недоразумению пропущенная цензурой, в самом деле была как гром на ясном небосклоне. Дело было не в том, справедлива или несправедлива чаадаевская оценка русской истории, а в том, что ее автор напомнил русскому обществу о страшной опасности, которая таилась в самодовольном национализме, в русских империалистических претензиях, в необоснованной народной гордости. За всем этим обличением русской монархии был второй идейный план. В этом плане Чаадаев утверждал, что история отдельного народа сама по себе не имеет еще смысла и ценности. Она приобретает и то и другое только в свете истории всемирной. Судьба всего человечества — вот что важно. «Страшный суд»[1153] готовится для всех времен и всех народов. Существует круговая порука и горе тому народу, который стремится к национальной замкнутости. И каждый отдельный человек, сохранив свои национальные черты, должен, однако, помнить, что он такой же грешный «Адам», как и все прочие «сыны человеческие»[1155], и так же, как они, должен вернуть себе свою свободу, свое достоинство, вернуть «потерянный рай», найти, наконец, социальную гармонию, возможную только при единстве всего человечества.
Пушкин приготовил свой ответ Чаадаеву. В этом не отправленном адресату письме поэт противопоставил мыслям Чаадаева свою апологию русской истории. Нет, он, Пушкин, не разделяет взглядов Петра Яковлевича на судьбу русского народа. Конечно, «схизма»[1157] отделила Россию от прочего христианского мира, но у русского народа было свое особое историческое призвание. Ему пришлось выдержать вторжение монголов. Великая страна поглотила в своих равнинах полчища азиатов, которые угрожали западной цивилизации. Русские люди жертвовали собою, и надо удивляться, что они остались верными христианской культуре. Европа спаслась от варварского нашествия благодаря нашему мученичеству. И далее, рискуя оскорбить католические верования Чаадаева, Пушкин защищает древних ревнителей восточного христианства: «Православное духовенство до времен Феофана[1158] [1159] и, наверное, не вызвало бы протестантизма[1160] в тот исторический час, когда человечество более всего нуждалось в единстве…» Это уже была стрела в католическое сердце Петра Яковлевича.
русской истории. Но вот она вступает на новый путь: «Разве один Петр Великий не есть уже целая всемирная история? А Екатерина II, придвинувшая Россию к границам Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..» Пушкин даже в современности находит что-то величественное, что должно поразить будущего историка.
Это последнее слово в защиту русской истории, последнее выражение той консервативной философии, которая сложилась у Пушкина к тридцатым годам. Но эта последняя попытка оправдать историческую «необходимость» опровергалась «упрямыми фактами». И сам Пушкин в конце этого же письма делает немаловажные признания: «После стольких возражений я должен вам сказать, что многое в вашем послании сущая правда. Надо сознаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циничное презрение к мысли и достоинству человека действительно ужасно…»
«Как писатель, я раздражен», — признается Пушкин. Он оскорблен и как человек частный. Все складывается так, чтобы убедить поэта в его неверном понимании и в пристрастной оценке русской истории, и, однако, он не хочет иного отечества и другой судьбы. Он даже клянется в этом Чаадаеву, которого он когда-то любил и который лет пятнадцать назад был для него авторитетом.
Но, несмотря на эту клятву, что-то горькое и мучительное было у него на сердце после чтения мрачной статьи Чаадаева. А что, если он, Пушкин, ошибается? А что, если в самом деле, ревниво защищая преимущества нашей национальной культуры, мы оказываем отечеству медвежью услугу. Защищать эту национальную культуру необходимо, конечно, когда на нее клевещут и ее презирают такие люди, как Марья Дмитриевна Нессельроде и ее союзники, но в обличении Чаадаева есть что-то иное. Его папизм, конечно, смешное заблуждение, но дело не в папизме, а в какой-то универсальной идее, о которой, пожалуй, следует поразмыслить ему, Пушкину. Он как поэт сознавал себя выразителем русской национальной культуры, но разве для ее торжества не следует подчинить ее целям всемирным? В сущности, он своим художественным подвигом давно уже служит этим мировым целям. Он вспомнил, как осенью 1830 года там, в глухой болдинской деревне, он с гордостью ставил даты под законченными своими трагедиями. Разве в этих трагедиях или в своем «Пророке», да и во многих иных своих шедеврах не перекликается он с мировыми гениями? Не подчинил ли он сам на деле свои национальные пристрастия универсальным целям?
Дети Пушкина — Мария, Александр, Григорий, Наталья. Лист из альбома Н. Н. Пушкиной
Александр Александрович Пушкин (старший сын Пушкина). Томас Райт. 1844
Григорий Александрович Пушкин (младший сын Пушкина). Томас Райт. 1844
Наталья Александровна Дубельт, урожденная Пушкина (младшая дочь Пушкина). И. К. Макаров. Конец 1830-х годов
Примечания
— вы ошиблись.
1151 Мордвинов — вероятнее всего, Александр Николаевич Мордвинов (1792–1869) — управляющий III отделением с 1831 по 1839 г., действительный тайный советник, сенатор. Но, может быть, и Николай Семенович Мордвинов (1754–1845) — адмирал, член Государственного совета, который, по словам Пушкина, «заключает в себе одном всю русскую оппозицию» (из письма к П. Вяземскому от начала апреля 1824 г.).
1152 Пушкина Наталья Александровна (1836–1913) — младшая дочь поэта. С 1853 г. — жена Михаила Леонтьевича Дубельта (1822–1900), сына Леонтия Васильевича Дубельта (1792–1862) — начальника штаба корпуса жандармов, затем управляющего Третьим отделением. М. Л. Дубельт был флигель-адъютантом, впоследствии полковником. С 1868 г. Н. А. Пушкина — в морганатическом браке за принцем Николаем-Вильгельмом Нассауским (1832–1905).
1153 «Страшный суд» — в монотеистических религиях (христианство, ислам, иудаизм) последнее судилище, которое должно определить судьбы грешников и праведников.
1154 Адам — в Библии и Коране первочеловек и отец рода человеческого, созданный Богом.
— нечестивые потомки Каина, старшего сына Адама и Евы, убившего своего брата Авеля. В отличие от них благочестивые потомки (сына патриарха Сифа — Еноса) называются сынами Божиими.
1156 Пушкин приготовил свой ответ… — Письмо написано по-французски 19 октября 1836 г. Чулков предлагает свой перевод письма.
1157 Схизма — термин, обозначающий раскол в христианской церкви; чаще всего подразумевается разделение церквей (православной и католической).
1158 Феофан — скорее всего Пушкин имеет в виду Феофана Прокоповича (1681–1736) — знаменитого проповедника, государственного и церковного деятеля, сподвижника Петра I в делах духовного управления. С 1718 г. — епископ Псковский.
1159 Папизм — преклонение перед главой римско-католической церкви.
— одно из основных направлений в христианстве. Откололся от католицизма в ходе Реформации XVI в. Для него характерны: отсутствие принципиального противопоставления духовенства мирянам, отказ от сложной церковной иерархии, упрощенный культ, отсутствие монашества. У протестантов нет культа Богородицы, святых, ангелов, икон, число таинств сведено к крещению и причащению.