В первые годы моей трудовой жизни я два раза был в плену. В первый раз — в плену царского правительства; во второй раз — в плену редакторских дел, идейной полемики и вообще суетной «литературы», от коей предостерегал поэтов мудрый Верлен. Этот второй плен,[678] более горький, чем тюрьмы и ссылки, длился целые пять лет, примерно, с 1904 по 1909 год.
Я наконец почувствовал, что «больше не могу». К тому же я с ужасом заметил, что читатели меня знают и мною интересуются, приписывая мне качества, для меня, в сущности, вовсе не характерные. То, что я ценил сам и что любили во мне близкие мне поэты, до публики как-то не доходило. Она привыкла связывать мое имя с «мистическим анархизмом», с проповедью бунта, с «перманентной революцией», с яростною полемикой и вообще со всяческим шумом. Но сам-то я знал, что «бунт» для меня был путем, а не целью; сам-то я знал, что во мне была и тишина;[679] иные, немногие, умели слушать и слышать эту тишину, но большинство осталось к ней равнодушным.
Беспорядочный и беспомощный в своих житейских делах, я не умел также устраивать и своих дел литературных. Мои книги выходили в таких издательствах, как «Оры», «Золотое руно», «Факелы» и пр. — в них, конечно, было лестно печататься, но материальных благ они не давали. Поэтому я обрадовался, когда коммерчески-деловой «Шиповник» предложил мне издать мои рассказы. Первый и второй том рассказов быстро разошлись. Потребовалось второе издание. А в 1908 году «Шиповник» предложил мне издать собрание моих сочинений в шести томах. В это же время ко мне обратилось с таким же предложением издательство «Просвещение». Я наконец почувствовал почву под ногами. Но должен признаться, что, хотя мне теперь, когда я пишу эти строки, уже сорок девять лет, мне кажется почему-то, что тогдашнее «собрание сочинений», о коих писалось немало, о коих писал обстоятельно даже покойный Д. Н. Овсянико-Куликовский,[680] критик скучнейший, но почтеннейший, которого мудрено было раскачать на писание о современниках, — мне кажется, что эти шесть томов все еще были какою-то «пробою пера». И я не складываю оружия. Я не принадлежал к тем счастливцам, которые могли работать не спеша, осторожно и вовремя публиковать свои вещи, извлекая из этих публикаций материальные и моральные выгоды. Жизнь моя была не устроена. Я всегда был бродягою и скитальцем. Я писал мои рассказы и повести, всегда связанный обязательствами и всегда взволнованно.
Итак, в 1908–1909 годах я освободился от кружков, направлений, партий, редакций и стал работать более спокойно и сосредоточенно. Впрочем, блюдя справедливость, скажу, что годы моей редакторской и журнальной деятельности были все-таки для меня годами учения, ибо в борьбе я отточил свою логику и расширил запасы знаний.
Прошли годы учения — наступили «годы странствий». Мои скитания по Европе были, конечно, мне полезны не менее, чем царские тюрьмы и муки литературной борьбы. К тому же эти скитания куда были приятнее, чем холод Сибири или петербургские туманы. Особенно обогатила меня Италия.
В первый раз я поехал в Италию в 1907 году. Я предполагал уехать туда месяцев на шесть, но как-то случилось так, что ко дню отъезда все издатели меня обманули, и у меня в бумажнике лежало всего лишь рублей двести и два билета до Венеции. Мы все-таки решили с женой поехать, рассчитывая пожить в Венеции недели две и вернуться обратно до лучших обстоятельств.
Мы приехали в Венецию ночью и в гондоле поехали в наш отель. Как это всегда бывает с иностранцами, мы были очарованы венецианской ночью, загадочным сумраком палаццо[681] и таинственным шорохом закутанных в плащи пешеходов, пробиравшихся торопливо по горбатым мостам. Утром нас ждало новое волшебство. Мы вышли из отеля по другому ходу и очутились на площади св. Марка. Странно, что эта площадь, известная по сотням картин и гравюр, все-таки производит всегда впечатление какого-то чуда, чего-то совершенно нового и нежданного. Фасад Марка[682] сияет и горит, как православный иконостас. И вся площадь как будто погружена в небесную лазурь.
Но в Венецию можно влюбиться, а жить в ней мирно, без особых страстных увлечений едва ли удобно. К тому же двести рублей, когда мы их разменяли на лиры, оказались изрядною суммою, и я рассчитал, что мы смело можем продлить наше путешествие, поехав на неделю во Флоренцию. Припомнив, что между Венецией и Флоренцией имеется Падуя, известная фресками Джотто,[683] мы решили навестить и этот город, где Capella del’ Arena[684] таит в себе сокровище Раннего Возрождения.
Мы так и сделали. Насладившись монументальным стилем великолепного Джотто, поехали мы во Флоренцию. Там поселились мы на Соборной площади в отеле Нардини, и эстетическое пиршество наше благополучно продолжалось и здесь, на родине Данте.
В эти дни получил я письмо из Рима от Вячеслава Иванова, который звал меня в Вечный Город. Я послал отчаянную телеграмму какому-то издателю, и мне перевели еще небольшую сумму. В Риме поселился я в одной квартире с поэтом, в патриархальном итальянском семействе. Одна стена нашего дома была античная. Мы жили на маленькой уличке, недалеко от Пантеона.[685] Из наших окон был виден Форум.[686] Бродить по Риму с таким гидом, как Вячеслав Иванов, воистину великое наслаждение.
[687] Эта chiesa di St. -Clemente примечательна. Там сохранились фрески VI века. Одна из них необычайна. Это — «Мадонна с сыном». Безумные «врубелевские» глаза Богоматери и божественно-ироническая ее улыбка каким-то чудом сближают древнюю фреску с современностью. Церковь св. Климента построена на камнях, из которых некогда были сложены стены языческого храма, где совершались эзотерические[688] служения, — дар Востока древнему Риму.
Мадонны с экстатическими глазами Менады.[689] Мне думается, что символика многослойного итальянского храма аналогична и параллельна символике, раскрытой в поэзии Вяч. Иванова. Неразрывная связь древнейших культур и восточного эзотеризма с эзотеризмом христианства и темами нашего тревожного XX века характеризует сущность его поэзии. Скорбная Мадонна-Менада «мрачным оком смотрит и не видит, душный рот разверзла и не дышит»[690] — но в миг, когда приходит Дионис,[691] ее сердце источает «слез ликующих ключи…». Вот эта встреча Менады с Дионисом — основная тема Вяч. Иванова. Однако символ Диониса не всецело предопределяет содержание этой сложной поэзии. В той же мере торжествует в ней начало аполлоновское,[692] восстановляя желанное равновесие поэтических тем и форм. Отсюда поразительное торжество гармонии над лирическим хаосом. Торжество строя и лада над началом смутных настроений. Я не могу сказать, что в поэзии Вяч. Иванова нет совсем субъективной, в себе замкнутой лирики; я только утверждаю, что этот круг переживаний заключен в иной круг — круг мировых символов. И как бы радиусы — лучи солнца-сердца — соединяют лирический микрокосм поэта с объективно данным макрокосмом. В этом смысле Вяч. Иванов — реалист. Этот реализм Вяч. Иванова определяет такие свойства его души, которые дают ему жизнеупорство, удивительное в наши времена. Лирические бури бросают легкие челны поэтов на опасные скалы и скучные мели, и, кажется, один лишь Вяч. Иванов, как опытный кормчий, плывет по звездам,[693] «беспечной веры полн», пел пловцам неустанно и, когда «лоно волн измял с налету вихорь шумный», лишь он один, «таинственный певец», был выброшен на берег грозою.[694] Иная судьба Вячеслава Иванова. Кто-то незримый внушил ему отважную мысль взять в свои руки кормило. И вот «кормщик умный» должен был уступить «безумному поэту» свое опасное место. В «годину гнева»[695] поэт-кормщик провел бесстрашно по темным волнам свой утлый челн.
Что мне дала Италия? Я не собирался быть историком, археологом или искусствоведом и еще менее намеревался извлечь из моих скитаний по итальянским городам какой-либо пользы для «злобы дня», не рассчитывая, конечно, научиться у современных итальянцев чему-нибудь путному. Но в каждой стране есть особый «воздух» культуры, есть особый пленительный запах полуистлевшей старины, есть наследие веков. Не всякому дано почувствовать и постигнуть этот дух страны, разгадать связь былого и настоящего, но на мою долю выпало это счастье — дышать историческими судьбами разных народов и разных стран. По каким-то признакам и приметам читал я в камнях базилик, в красках стенописи, в миниатюрах древних книг, в самих пейзажах Италии и в простонародном говоре римлян, флорентийцев или венецианцев — великое повествование об единстве мировой культуры. Для современного человека есть только одна культура — греко-римская, оплодотворенная новым миропониманием. Все сокровища и нам нужные тайны египетской культуры, ассиро-вавилонской, юдаистической, индусской и прочих включены в эту новую и поныне еще живую культуру. Все, что вне этой греко-римской культуры, обновленной и оправданной откровением двух последних тысячелетий, — все это варварство, мрачное и безнадежное. Само собой разумеется, что в эту единую культуру я включаю и Рублева,[696] и «Слово о полку Игореве»,[697]
Вот этому знанию об единстве мировой культуры я обязан отчасти Италии. Да не будут мои слова истолкованы в том смысле, что для меня Рим есть вечный центр нашей духовной жизни. Рим сыграл уже свою великолепную ответственную роль, и едва ли надо и теперь видеть в нем верховного пастыря народов. Но римская идея мирового единства не умрет и на иных путях истории, в иной метаморфозе возродится для конечного торжества Адама, справедливо изгнанного из рая, но не утратившего надежду вернуть его себе.
Вернувшись из Италии, я принялся за труды повествователя. Эта поездка была для меня полезна еще в одном отношении. Я освободился от моих последних пристрастий к декадентству. Но не так-то легко было освободиться от импрессионизма и лирической субъективности. В этих борениях с самим собой прошло еще три года. Просматривая мою тогдашнюю переписку, я вижу, что эти годы воистину были годами скитаний.
Моей резиденцией был Петербург, но я все время совершал поездки то в Москву, то в Киев, то в Финляндию… На лето уезжал в деревню — то в Смоленскую губернию, то в Курскую. Освобождаясь от декадентства, я освобождался вместе с тем от того петербургского романтизма, коим душа моя была надолго отравлена. Впрочем, мне предстояло еще раз припасть к этой хмельной чаше в 1911 году. Это было последним событием петербургского периода моей биографии.
Говоря об этой эпохе, не могу не упомянуть еще об одном поэте. Однажды на вернисаже выставки «Мира искусства» я заметил высокую стройную сероглазую женщину, окруженную сотрудниками «Аполлона», которая стояла перед картинами Судейкина.[698] сумраком. У подъезда я встретил опять сероглазую молодую даму. В петербургском вечернем тумане она похожа была на большую птицу, которая привыкла летать высоко, а теперь влачит по земле раненое крыло. Случилось так, что я предложил этой молодой даме довезти ее до вокзала: нам было по дороге. Она ехала на дачу. Мы опоздали и сели на вокзале за столик, ожидая следующего поезда. Среди беседы моя новая знакомая сказала, между прочим:
— А вы знаете, что я пишу стихи?
«Вечер».[699]
Первые же строфы, услышанные мною из ее уст, заставили меня насторожиться.
— Еще!.. Еще!.. Читайте еще, — бормотал я, наслаждаясь новою своеобразною мелодией, тонким и острым благоуханием живых стихов.
— Вы — поэт, — сказал я совсем уж не тем равнодушным голосом, каким я просил ее читать свои стихи.
Так я познакомился с Анною Андреевной Ахматовой. Я горжусь, что на мою долю выпало счастье предсказать ей ее большое место в русской поэзии в те дни, когда она еще не напечатала, кажется, ни одного своего стихотворения.
Вскоре мне пришлось уехать в Париж на несколько месяцев. Там, в Париже, я опять встретил Ахматову. Это был 1911 год.
Примечания
678 Одну из своих стихотворных книг 1906 г. Чулков предполагал озаглавить «Из плена» (об этом есть упоминание в гл. «Федор Сологуб»).
«Тишина». Он включил его во вторую свою книгу (СПб., 1910).
680 Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич (1853–1920) — филолог, литературовед. Вместе с А. А. Потебней сформировал психологическое направление в русском литературоведении. Творчеству Чулкова он посвятил статью «Заколдованный круг» (Речь. 1910. 21 марта. № 78; 1 апреля. № 89).
681 Палаццо (ит. palazzo) — итальянский городской дворец-особняк, имеющий величественный фасад.
682 построен в IX–XI вв. византийскими мастерами. Работы по наружной и внутренней отделке продолжались до XV в. Марк — один из четырех евангелистов, был спутником Павла и Варнавы в их ранних миссионерских путешествиях. Распространено мнение, что он записал слова своего Евангелия под диктовку Петра. Проповедовал Евангелие в Александрии, где и был замучен. Его предполагаемые останки были привезены в Венецию в IX в. Эта история и рассказана в цикле мозаик собора св. Марка. Как святой покровитель Венеции он часто изображается на картинах Венецианской школы.
683 Джотто ди Бондоне (1266/67–1337) — итальянский живописец и архитектор Раннего Возрождения.
684 ’Arena (Капелла дель Арена) — капелла Скровеньи, названа по имени ее строителя — Энрико Скровеньи; церковь была построена в начале XIV в. на месте арены в Падуе. Фрески (1303–1306) Джотто на стенах и куполе А. Бенуа назвал «Евангелием в картинах», где «трагедия Христа разыграна с небывалой до тех пор ясностью и убедительностью» (Бенуа А. Мои воспоминания. М.,1990. Кн. 4–5. С. 39).
685 Пантеон — первоначально храм для поклонения всем богам. Величайшее античное купольное сооружение, было построено в Риме (118–128 н. э.) при императоре Адриане. С VII в. является христианской церковью (Санта Мария Ротонда). В Пантеоне находится гробница Рафаэля. В Средние века название стало применяться для сооружений, где похоронены знаменитые люди.
686 Форум — в Древнем Риме рыночная площадь, то же, что греческая агора, представляет собой парадный архитектурный ансамбль, где находились Сенат, храмы Сатурна, Согласия, Августа, мемориальные триумфальные арки. Особой пышностью отличались форумы императорской эпохи (форум Цезаря, форум Августа, форум Траяна).
687 — находится недалеко от Колизея, построена на месте древней базилики — святилища Митры, вновь перестроена в конце XI–XII вв.
688 Эзотерические — тайные, скрытые, предназначенные исключительно для посвященных.
689 Менада — вакханка, спутница греческого бога виноградарства и виноделия Диониса. Менады сопровождали его во время шествий, носивших шумный, экстатический характер. Экстаз — непременное условие приобщения к божественному началу в мистериальных и гностических культах; симптом воплощения в человеке высшего божества.
690 Вяч. Иванов. «Менада» (1906).
691 Дионис — в греческой мифологии бог растительности, виноградарства и виноделия, связан со стихийными силами земли. Шествия Диониса носили экстатический характер, в них участвовали вакханки, сатиры, менады. Охваченные священным безумием, они все сокрушали на своем пути. Дионис славился как освободитель людей от мирских забот.
692 Начало аполлоновское — начало гармонии и равновесия. Аполлон — в греческой мифологии сын Зевса, бог солнца и света, покровитель искусств, предводитель муз.
693 «По звездам» — название сборника статей (1909) Вяч. Иванова.
694 A. C. Пушкин. «Арион» (1827).
695 Неточная цитата из стихотворения H. A. Некрасова «В годину горя».
696 Андрей (ок. 1360–70 — ок. 1430) — живописец, крупнейший мастер Московской школы живописи. Наиболее известна икона «Троица».
697 «Слово о полку Игореве» — памятник древнерусской литературы конца XII в.
698 –1946) — живописец и театральный художник, член объединения «Голубая роза», «Мир искусства». В красочных композициях соединял стилизованные мотивы искусства рококо с яркой декоративностью в духе русского народного творчества.
699 «Вечер» — первый сборник стихов А. Ахматовой (1889–1966), вышел в 1912 г. У Чулкова немало статей, в которых он высоко оценивает ее поэзию («Пятьдесят девять», «Хомуз», «Закатный звон», рецензия на поэму «У самого моря»). Объединяющая их мысль — творчество Ахматовой «заключает в себе <…> глубину и очарование, и значительность символической поэзии» (День. 1915. 11 июня. № 158). В середине 1920-х гг. он выражал сожаление, что «мало печатаются, а иногда и совсем не печатаются такие поэты, как Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Юрий Верховский…»(Выступление на дискуссии в редакции журнала «Красная новь». РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 220. Л. 2). Но уже в 1935 г. в своем дневнике «Откровенные мысли» Чулков замечал, что, приезжая в Москву, Ахматова каждый раз заходит к нему, но у них мало общего (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1). Однако имя Ахматовой стояло под его некрологом.