Я часто захожу в Jardin des plantes,[700] в этот прелестный уголок Парижа, сохранивший очарование прошлых дней. Мимо «Martin»,[701] вокруг которого всегда стоит толпа зевак, мимо невероятных павлинов, мимо гиппопотама с мордой, похожею на чемодан, я спешу пройти к помещению, где дремлют змеи. Меня влекут к себе почему-то эти странные существа, с таким сильным и гибким телом, с таким изысканным рисунком на коже и с такими непонятными глазами, влюбленными в какую-то нам неведомую тишину. Я всегда жду с волнением, когда проснется одна из этих индийских красавиц и обратит на меня свой загадочный и чарующий взгляд.
Нет, решительно змеиные глаза лучше, чем глаза парижан. Какие жуткие, какие усталые глаза возникают перед вами непрестанно, куда бы вы ни пошли, — в театр, на бульвары, в музеи, в «салоны» или, наконец, в «Chambre des députés».[702]
Я был в палате на том заседании, когда оппозиция жестоко критиковала декларацию нового правительства и когда Кайо[703] защищал свою программу при единодушных аплодисментах торжествующего сплоченного большинства. И что же? В этот большой парламентский день, когда речь шла об избирательной реформе и о возвращении забастовщиков на их прежние должности, даже в этот день я читал во всех глазах одно и то же: «Нам все надоело, мы ни во что не верим, в сущности, мы ничего не ценим и больше всего любим blaguer».[704] Но вот встает Жорес.[705] Ему надо выразить свое благородное возмущение, и он с успехом это делает. Но даже в Жоресе я вижу в этих привычных его жестах и в этих готовых афористических фразах ту же усталость и ту же печаль, которые всегда меня поражают, когда я смотрю на французов и говорю с ними.
Я не решаюсь делать обобщений и выводов из этих моих случайных впечатлений. Это дело истории и социологии. Да и страшно произносить приговор над великой нацией: мои непритязательные заметки надо и можно принять лишь как лирические признания… Но сегодня я чувствую парижан именно так: они устали, устали…
… Пойдите в Клюни,[706] войдите в «термы»,[707] коснитесь старых седых плит, сложенных на долгие века во времена Констанция Хлора,[708] который четырнадцать лет прожил в Лютеции,[709] то есть в Париже, «в милой Лютеции», как выразился в одном из своих писем Юлий Цезарь. Этот кусок Рима в Париже напоминает вам о многовековой истории, утомившей французов. Нет, в Париже нет самодовольной бодрости Берлина,[710] Notre-Dame, Saint-Etienne-du-Mont, Saint-Germain-l’Auxerrois, Saint-Germain-des-Prés[711] и многие иные напомнят вам о прошлых веках, в которых и ужас, и кровь, и мудрость, и гениальность.
Но многолик Париж, и, не боясь противоречий, я готов иногда верить, что где-нибудь в его глубоких недрах таится новая, молодая жизнь. Быть может, этот невероятный город еще раз изумит мир. Правда, Франция не дала в области отвлеченной мысли таких гениев, как дала нам старая Германия, но французы умели делать историю — в этом их призвание, их гениальность.
Вчера по городу были расклеены прокламации «Союза рабочих-синдикалистов[712] ». На огромных красных листах было напечатано: «Гражданки и граждане! В этом году, как и в прошлые, чтобы праздновать годовщину взятия Бастилии народом в 1789 году,[713] … Однако в республиканских тюрьмах произвольно заключено немало людей, которые страдают, лишенные свободы и близких. В чем их преступление? В том, что они прогневили тех, кто сегодня у власти, хозяев страны, опубликовав печатно или высказав устно свои мысли…» и т. д. и т. д.
«Мы требуем освобождения наших товарищей, — продолжают авторы прокламации, — пусть звуки „Интернационалки“[714] и „Карманьолы“ раздаются на улицах и перекрестках 13, 14 и 15 июля. Все на улицу! Да здравствует свобода мысли! Да здравствует союз рабочих-синдикалистов!»
Пусть реальные политики судят и решают, правы или нет рабочие-синдикалисты; пусть трезвым людям импонирует формула Кайо о «твердой власти» и его эффектное восклицание: «Тысяча восемьсот случаев саботажа» (я не помню точно цифры)… Но нельзя не признать одного: если бы не было сейчас этого подводного течения, этого глухого рокота темных волн, Париж казался бы безнадежно дряхлым, хотя, быть может, и более благоразумным.
… Верю охотно, что доля истины есть в этом возражении, но пусть помнят лукавые защитники современной «культуры», что ценность сегодняшнего дня очень и очень сомнительна. Чем могут гордиться «хозяева страны»? Мароккской авантюрой?[715] Расправой с забастовщиками? Ужасами, которые творятся в колониях?
Впрочем, боюсь, что я вышел за пределы «лирических» признаний, и потому спешу перейти к впечатлениям вчерашнего вечера. Я пишу эти строки четырнадцатого утром, а вчера вечером я бродил по Латинскому кварталу[716] и смотрел, как празднуют французы взятие Бастилии.
На перекрестках стояли маленькие эстрады, украшенные флагами; играли музыканты, неистово звучала медь; горели разноцветные лампочки, цепи которых гирляндами были перекинуты через улицы; на площадях и улицах танцевали французы… Никто не пляшет так смешно, как француз. Кавалер обнимает свою даму, прижимает ее к себе и топчется с нею в небольшом круге, никогда не попадая в такт. Если дама одна из «подруг» Латинского квартала, танец становится выразительнее и неприличнее; если француз пляшет с «дамой из общества», все остается в пределах приличия и смешной неловкости… Они не умеют ни петь, ни танцевать. И они постоянно поют и постоянно танцуют. И проделывают это не с очень веселыми лицами.
’Аркур, кафе, которое посещал когда-то Верлен и его друзья (теперь модные поэты собираются в «Closerie de Lilas»[717]). Ко мне подошел один француз, господин В., небезызвестный литератор и общественный деятель, с которым меня недавно познакомили в палате депутатов.
— Наш национальный праздник! — сказал он, улыбаясь. — С каждым годом мы становимся все скучнее и скучнее: лет десять тому назад было веселее, на мой взгляд… Утомились мы нашей практичностью… Я не сказал бы этого французу, а вам как русскому я говорю, потому что вы романтичнее нас. Мы стали трезвы, слишком трезвы. Вы поймете. Теперь в Европе одна только Россия живет сказочною жизнью — и в том, что мрачно в ней, и в том, что в ней есть светлого. Я встречал немало русских, и они производили на меня впечатление мечтателей. Я сам — трезвый человек, но я завидую вам.
Эта тема была мне близка, и я поделился с господином В. моими впечатлениями.
Это были куклы, марионетки. Даже страшно стало. А небо, глубокое и таинственное, как великолепный траурный балдахин, раскинулось над Парижем…
Я вспомнил, Бог знает почему, о змеиных глазах, в которых тишина, такая чуждая нашей торопливой жизни…
Примечания
700 Ботанический сад
701 Мартышка, обезьяна (фр., переносн.).
702 Палата депутатов (фр.).
703 Кайо –1944) — премьер-министр и министр внутренних дел Франции. Придерживался политики экономического и политического сближения с Германией.
704 Хвастаться
705 Жорес Жан (1859–1914) — деятель международного и французского социалистического движения, историк, публицист, возглавлял реформистское крыло французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите».
706 Клюни — музей средневекового искусства в Париже с богатейшей коллекцией прикладного искусства V–XV вв. С 1844 г. музей размещен в монастырской гостинице, построенной в 1495–1500 гг. в стиле поздней, так называемой «пламенеющей» готики, направления в архитектуре, распространенного в основном во Франции и Англии XVI в. Название происходит от мотивов архитектурного декора, напоминающих языки пламени или рыбий пузырь.
707 Термы — античные общественные бани.
708 Флавий Валерий Констанций I Хлор (Бледный; 264–306) — римский император с 305 г., отец Константина I Великого. Своим правлением основал династию Констанциев, или Вторую династию Флавиев.
709 Лютеция — древнее поселение паризиев, на месте которого расположен современный Париж (о. Сите). После 358 г. получило название «Париж».
«Париж не только французский город: он и наш, русский (не потому, конечно, что здесь много „соотечественников“), а по существу, по традиции… Все камни и картины, театры и небо, Сена и кафе — все это наше, не обходимое, печальное и милое, предсмертное и влекущее» (Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. С. 415).
711 Notre Dame — (Нотр Дам) — Собор Парижской Богоматери, возводился с 1163 по 1245 гг. Известен один из его создателей — Жан де Шелль. Saint-Etienne-du-Mont (Сен-Этьен-дю-Мон) — собор на площади Св. Женевьевы (ок. 422–502), покровительницы Парижа, которая, по преданию, спасла народ от нашествия гуннов, построен на месте церкви XIII в. в 1492–1626 гг. ’Auxerrois (Сен-Жермен л’Оксфруа) — церковь XIII–XV вв. напротив Лувра, украшенная каменными кружевами «пламенеющей готики», многократно перестраивалась с XII по XVI вв. Звон ее колоколов 24 августа 1572 г. возвестил о начале Варфоломеевской ночи. Saint-Germain-des-Pres (Сен-Жермен-де-Пре) — знаменитое аббатство бенедиктинцев, основанное в 543 г. (или 558 г.) на левом берегу Сены, с XV в. — в черте Парижа. Церковь строилась в XI–XVII вв.
712 Синдикалисты — сторонники синдикализма — течения в рабочем движении, находящегося под влиянием анархизма. Синдикалисты считают высшей формой организации рабочего класса профсоюзы.
713 Праздник, отмечаемый 14 июля. В этот день в 1789 г. восставшим народом была взята и разрушена крепость, служившая государственной тюрьмой. С 1880 г. отмечается как национальный праздник.
714 «Интернационал» (в тексте — «интернационалка») — международный гимн пролетариата. Написан французским рабочим Э. Потье (текст) и П. Дегейтером (музыка); получил распространение с конца XIX в.; «Карманьола» — см. коммент. 292.
715 Марокканская авантюра — международный конфликт 1911 г. Оккупация французскими войсками столицы Марокко — города Рабата и последовавший за этим вход германских судов в порт Агадир привели франко-германские отношения на грань войны.
716 Латинский квартал — квартал в Париже. В древности на этом месте располагались монастыри и церковные школы, где преподавание велось на латинском языке. Отсюда — его название. Здесь находится университет Сорбонна (по имени духовника Людовика IX Робера де Сорбона, основателя одного из колледжей), и проживают преимущественно студенты. В начале XX в. — своеобразный центр русской художественной интеллигенции, приезжавшей в Париж.
«Сиреневый затвор» (фр.).